Мгновение Первое.
Кишинев-Одесса.

Нужно всегда оставаться очень внимательным, когда выходишь
за стены дома, потому что, выйдя из дверей, ты оказываешься
на дороге, а дорога ведет вперед, все дальше и дальше, и если ты
будешь недостаточно осторожен, то в один прекрасный момент
обнаружишь, что оказался на обочине, чужой среди чужих, не
имея ни малейшего представления, как это тебя сюда занесло.
Дж. Толкиен.

Насосавшись, как голодный весенний шмель, нектара темной, тягучей и сладостной мелодии из благоухающего дурманом и ядом цветка вида “Жан Мишель Жарр”, я водрузил на заранее протестующие плечи рюкзак, зафиксировал за треснутым стеклом потрепанного походного хронометра 8:45 и растворился в прохладе пасмурной серости утреннего Кишинёва.

Проходя мимо знакомой лавочки, привычно глянул на балкон второго этажа. Пронзительная пустота зыркнула исподлобья темных стекол. Далеко, ужасно далеко он сейчас, наш драгоценный Негрометеоцентр-Лешка, привыкает к ПМЖеванию вольных хлебов на необозримых торонтских просторах…

После выезда из столицы наш одр, злобно рыча коробкой передач, еще некоторое время пытался соревноваться с повозками и неторопливыми велосипедистами, но чем дальше мы выбирались в буйно прорастающие поля, тем сильнее у него прогрессировал склероз, тяжелее переключались скорости и крепла во мне уверенность, что за вот этим, ближайшим, поворотом, у неглубокого, заросшего прошлогодним камышом мелкого озерца, он забьется в страшных конвульсиях и вымрет, как престарелый динозавр на бесконечном асфальтовом поле. Сходство это еще больше усугублялось древней дорожной техникой, сосредоточенно ползающей вокруг, громогласно грызущей дорожное покрытие основательно изъеденными кариесом ржавчины зубьями и деловито латающей рассыпающуюся на глазах трассу черными, маслянисто блестящими кляксами дымящегося гудрона. Автобус заполнился густым, смолистым, чуть сладковатым ароматом позднего Мезозоя.

Обилие контрабандной фототехники и пленки при надлежащем досмотре могло стать изрядной проблемой, но ленность “надзирателей” при досмотре туго набитых рюкзаков общеизвестна, обычно не продвигается далее первых трех слоев “наполнения” и в большинстве случаев сводится к процеживанию сквозь зубы “турист…” при вложении в это короткое слово всех мыслимых оттенков сквернословия. И только бдительных приднестровцев почему-то очень заинтересовало, как же это я так планирую прожить 2 недели в Крыму на $100, при наличии одной единственной, устно задекларированой поллитры коньяка “Нистру”. Заподозрив массированный контрабандный вывоз спиртного, они углубились еще на 2 “сверхнормативных” слоя, неосмотрительно упустив из “зоны особого внимания” ненавязчиво отставленные мною в сторонку потрёпанные треки, до краев заполненные японской оптикой. Да и на закопченную кастрюлю, в которой, помимо лекарств, фонарика и носовых платков, мирно покоился разобранный, как снайперская винтовка, “Nikon”, внимания не обратили.

Украина встречала солнышком. Таможенники, как и ожидалось, обедали. Обрадованные получасовой передышкой водители в четыре руки “впились в сердце” нашей колымаги, разодрали его на несколько десятков сочащихся маслом осколков и, разложив эти внутренности на старых “Комсомолках”, углубились в сложные манипуляции с протекающими сальниками, оборванными тягами, непокорными пружинами и стертыми до дыр шестерёнками.

В связи с завершением третьей серии таможенных и паспортных досмотров я позволил себе немножко расслабиться. И тут на меня накатило - я же еду в Крым! В маленький, но такой незаменимый мир счастья, который можно себе позволить тогда, когда этого очень хочется. Развалюшка наша продолжала успешно бороться с земным тяготением, коробка передач вела себя на удивление прилично, и было похоже на то, что “динозаврику” нашему еще придется изрядно поколесить по земле-матушке.

В Одессе было до предела солнечно, но очень и очень прохладно. Замечательным средством от холода и соленого морского ветра оказался рюкзак. Наверное, именно из-за этой многофункциональности в камере хранения он был признан негабаритным, и с меня истребовали за него целых 4 гривнюка. Устроил час поминовения: купил бутылочку зеленого Славутича, который так любит Славка Греча, и посидел вместо него на низком парапетике, что напротив вокзала. Народу было масса, мне без рюкзака места едва-едва хватило. С каждым глотком все сильнее и сильнее накатывали грусть и одиночество - хорошей компании мне явно недоставало, прямо не Одесса, а хождение за три моря Афанасия Никитина.

Элитного СВ-пассажира с рюкзаком наотрез отказались пускать в вагон за час до отправления поезда - старшая проводница самого популярного в Украине фирменного состава “Таврия” смотрела на нас с явным недоверием, чтобы не сказать омерзением, - боялась, что сопру чего-нибудь. Впрочем, после непродолжительной ознакомительной беседы, она превратилась во вполне милую бабушку, этакую громогласную атаманшу-ветераншу-матерщинницу Одесской Зализныци.

Минут за 15 до отправления платформу заполонил наш брат - турист. С “правильными” рюкзаками и “правильными” лицами. Один, по всему видать, вечный студент, даже приторочил к рюкзаку тубус для чертежей - наверняка насмотрелся “Убойной силы” и теперь крымских “пацанов” на джипах этим эрзац-гранатометом пугать собрался. Я видел в их глазах холмистые равнины Караби, грозные обрывы Чатырдага, вертикали стен Большого каньона. Единственное, чего в них не было - Карадага. Но и в моих глазах его не было. И я не знал, отразится он в них или так и останется живой легендой. На противоположной платформе деловито сновали вездесущие электрички, увозя людей в нужное им никуда, солнышко клонилось к закату, золотя округлые животики низких облаков над невидимым морем.

Я закрыл глаза, вдохнул в последний раз полной грудью, впитывая в себя соль моря и копченой рыбы; оттененные фенолом и углем ароматы железной дороги; могучий дух горячего металла астматически пыхтящего напротив локомотива; съедобность пирожков с капустой и мясом; чайный аромат букета роз, вянущих в руках прекрасной 18-летней незнакомки; сухой пыльный запах розоватой наборной плитки перрона в комплекте с чуть доносящимся амбре привокзального туалета, медленно выдохнул, повернулся и ушел в благоухающую разогретым на солнце пластиком темноту вагона. Сухой щелк закрываемой двери... Тяжкий выдох тормозов… Толчок… Удар металла о металл… Второй… Третий… Движение…

Две звенящих, безжалостно прибитых ржавыми костылями змеи, переливаясь вороненой сталью в лунном свете, убегали в безбрежную тьму Украины-матушки. Я сидел, чуть покачиваясь в такт движения, чувствуя себя одиноким джином в пыльной бутыли, оставив безнадежные попытки проковырять слой копоти на немытом с самого дня рождения вагона и задраенном, как на подводной лодке, иллюминаторе. Бездумно регистрируя число ударов колес, провожал расфокусированным взглядом пролетающие мимо смутные контуры неправильных сфер кустов, растрепанные конусы тополей, покосившиеся на разные лады пирамиды крыш, как будто сошедших с полотна неудавшегося абстракциониста. Заспанные деревушки, разбуженные суетливой активностью вереницы наших временных жовто-блакитных обиталищ, сонно помаргивали теплыми желтыми глазками окошек и вновь зябко натягивали на себя угольно-черное одеяло ночи где-то там, далеко позади. Ночь, оставалась всего одна ночь.

Мгновение второе